Бездомность и чувство дома

Гиперболизм, преувеличения, некая избыточность свойственна восточной поэзии. Но, как правило,  восточная лирика отягощена избыточными украшениями, красивостями, цветами, фруктами и сладостями. Она создает ощущение богатства, изобилия, если не реального, то упорно измышляемого и традиционно повторяемого.

В случае Гиланца ощущение совсем другое. Даже гиперболы в его стихах аскетичны, жестки, в лучшем случае – неуютны. А вообще – реальная бездомность – животная и человеческая, и тоска по дому, по теплу –  атмосфера его стихов.

А вы знаете,

Что нужно такому, как я,

На чужом берегу:

Полный желудок, теплая постель,

Самка и водка.

Здесь его неприкаянное «я» — в России, в сибирской деревне, и ветер хохочет над ним, и уходя, «оставляет плевок в душе, или на лбу». И даже раннему Маяковскому не было так безнадежно грустно, он измышлял «ноктюрн на флейте водосточных труб», но грубость и кощунства, допускаемые им, говорили о совершенно сломанной, снесенной системе ценностей.

В стихах Гиланца, где самые частые гости – бродячие псы и бомжи, где в зеркалах усмехаются кривые осколки водочных бутылок, где чаще всего – ночь, — совсем другое дело. Там музыка, Комитас, нежность и упрямая вера.

Когда он пишет саркастические  стихи с подзаголовком «президентский монолог» — он, так же как и в случае с «Реквиемом», пишет памфлет. Это редкость в нынешней поэзии. Самыми что ни на есть сатирическими, карикатурными мазками рисует он самоуверенного капитана, говорящего много бодрых слов об океане, буре и рифах, а на самом деле барахтающегося в ржавом корыте в грязной луже, и готового выйти оттуда в любой момент – на повышение, на берег. «Уже адмиралом», даже если несчастный корабль потонет.

Армянский поэт Гиланц не воспевает Армению. У него другая природа дара. Он Арменией болеет, страдает, живет ею каждую минуту.   Он стремится показать и показывает её армянам, особенно тем, кто не знает армянского языка и говорит: вот наше богатство, вот наша нищета.

Тропы Гиланца

С цивилизацией, с миром искусственным, построенным людьми, у поэта в принципе сложные, конфликтные отношения. Такие, примерно, как с «роялем-бегемотом-гробом», которому требуется, к тому же, «воскрешение».

Его раздражают и злят символы городской цивилизации. И это не случайно.

Гиланц – псевдоним, и означает он «из рода волков». Тропы Гиланца – это не только поэтические приемы данного, конкретного поэта, его метафоры, но и тропы волка, блуждающего по горам мироздания. И по ночному городу.

Зрение и мироощущение волка. Откровенную враждебность чувствует он ко многим проявлениям «чисто человеческого».

Откровенная злость. Откровенная сексуальность, самцовость, сильная природная тяга – вместе с сильными запретительными, самоограничивающими, религиозными мотивами, с возвышенно-архаическим, целомудренным лексическим строем — качества редкие в поэзии.   Русские аналоги? – вряд ли они есть. Самые жизнеспособные, витальные лирики двадцатого века – Борис Пастернак и Павел Васильев.  И ни тот, ни другой не родственны Гиланцу, они явно не волчьей крови.

Поэт интересен непохожестью. Особенно в современном контексте, когда за начитанностью, умноговорением, бесконечными книжными ассоциациями потеряны и чувства, и инстинкты, потеряна в конечном итоге и сама культура как система запретов, дающая тем самым возможность мощного выхода духовной энергии – в поэзии.

Космогония:

«Год 1993 П.Р.Х»

Мужское начало – (парад, марш, «Отче наш») – музыка, ритм, вектор, вознесенный к небу. Женское – земля, библейская гора.

Начало стихотворения — отрицание возраста, отрицание только что утвержденной собственной стихии – сна. Декларация полной иррациональности: «сон свой не помню». Но:

… Помню лишь, что был парад,

И маршем звучал «Отче наш».

И в вожделении, в похоти, в запахе пота

Стонала библейская гора…

Парад – торжество упорядоченное, музыка упорядоченная, форсированная — «маршем звучал «Отче наш». И далее — образ из разряда космогонических.

Как новое ощущается: откровенное сексуально-эротическое наполнение этого взаимодействия, снятие ограничений на ассоциации – «в распущенности пребывало даже рожденное из предматерии солнце…», отказ от памяти и возраста, слияние с продолжающейся космогонией, с вечным сотворением мира. Интуитивно точно в данном случае — отсутствие субьекта («я»), бестелесность.

Память: «Лечу как…»

Душа  помнит голубиную телесность, проносит ее через тысячелетия своей человеческой истории, сквозь нее видит Сына Человеческого. Помнит себя и жертвой, и младенцем. Это память воцерковленной сущности, над церковью происходит полет – там, куда храм устремляет энергию памяти и молитвы.

Душа над маленькой церковью летит, чувствуя запах ладана, в облике голубя. Полет продолжается переходом в другое время – совмещением времен – летит, «как летел Ноев голубь». Причащается – конкретика символа и ритуала – опустившись на плечо Иисуса, берет малую частицу во время прикосновения, снова летит в небо над церковью, и, когда на голубя смотрит старец, он – в его глазах — превращается в объект жертвоприношения. Зрительно обозначается «крест из крови на лбу у младенца».

Хотелось бы пожелать… собственно, пожелать хотелось бы – продолжения пути.

Поиск общечеловечьего языка труден. И Гиланц, пожалуй, даже не хочет его искать. Но два языка уже пересеклись на этих неповторимых и неизведанных тропах.  На пересечении – искра. И раньше называли ее, и сейчас еще не забыли, что так она называется – искра Божья.

Архаично, — как волк, огонь, голод, небо. Архаично, как сама поэзия.